Эдгар По

---

(Рассказ не для журнала «Блэквуд» {1*} и отнюдь не из него)

О, не дыши и т. д.
«Мелодии» Мура {2*}

Самая жестокая судьба рано или поздно должна отступить перед тою
неодолимой бодростью духа, какую вселяет в нас философия, — подобно тому,
как самая неприступная крепость сдается под упорным натиском неприятеля.
Салманассар {3*} (судя по священному писанию) вынужден был три года осаждать
Самарию, но все же она пала. Сарданапал {4*} (см. у Диодора {5*}) целых семь
лет держался в Ниневии, но это ни к чему не повело. Силы Трои истощились
через десять лет, а город Азот, — Аристей {6*} в этом ручается словом
джентльмена, — тоже в конце концов открыл Псамметиху {7*} свои ворота,
которые держал на запоре в течение пятой части столетия.

* * *

— Ах ты гадина! ах ты ведьма! ах ты мегера, — сказал я жене наутро
после свадьбы, — ах ты чертова кукла, ах ты подлая, гнусная тварь, клоака
порока, краснорожее исчадие мерзости, ах ты, ах ты… — В тот самый миг,
когда я встал на цыпочки, схватил жену за горло и, приблизив губы к ее уху,
собрался было наградить ее каким-нибудь еще более оскорбительным эпитетом,
который, будучи произнесен достаточно громко, должен был окончательно
доказать ее полнейшее ничтожество, — в тот самый миг, к своему величайшему
ужасу и изумлению, я вдруг обнаружил, что у меня захватило дух.
Выражения: «захватило дух», «перехватило дыхание» и т. п. довольно
часто употребляются в повседневном обиходе, но я, bona fide {По чистой
совести (лат.).}, никогда не думал, что ужасный случай, о котором я говорю,
мог бы произойти в действительности. Вообразите — разумеется, если вы
обладаете фантазией, — вообразите мое изумление, мой ужас, мое отчаяние!
Однако мой добрый гений еще ни разу не покидал меня окончательно. Даже
в тех случаях, когда я от ярости едва в состоянии владеть собой, я все же
сохраняю некоторое чувство собственного достоинства, et le chemin des
passions me conduit (как лорда Эдуарда {8*} в «Юлии») a la philosophic
veritable {И дорога страстей ведет меня к истинной философии (франц.).}.
Хотя мне в первую минуту не удалось с точностью установить размеры
постигшего меня несчастья, тем не менее я решил во что бы то ни стало скрыть
все от жены — по крайней мере до тех пор, пока не получу возможность
определить объем столь неслыханной катастрофы. И так, мгновенно придав моей
искаженной бешенством физиономии кокетливое выражение добродушного
лукавства, я потрепал свою супругу по одной щечке, чмокнул в другую и, не
произнеся ни звука (о фурии! ведь я не мог), оставил ее одну дивиться моему
чудачеству, а сам легким па-де-зефир выпорхнул из комнаты.
И вот я, являющий собой ужасный пример того, к чему приводит человека
раздражительность, благополучно укрылся в своем будуаре живой, но со всеми
свойствами мертвеца, мертвый, но со всеми наклонностями живых, — нечто
противоестественное в мире людей, — очень спокойный, но лишенный дыхания.
Да, лишенный дыхания! Я совершенно серьезно утверждаю, что полностью
утратил дыхание. Его не хватило бы и на то, чтобы сдуть пушинку или
затуманить гладкую поверхность зеркала, — даже если бы от этого зависело
спасение моей собственной жизни. О злая судьба! Однако даже в этом первом
приступе всепоглощающего отчаяния я все же обрел некоторое утешение.
Тщательная проверка убедила меня в том, что я не окончательно лишился дара
речи, как мне показалось вначале, когда я не смог продолжать свою интересную
беседу с женой.
Речь у меня была нарушена лишь частично, и я обнаружил, что, стоило мне
в ту критическую минуту понизить голос и перейти на гортанные звуки, — я мог
бы и дальше изливать свои чувства. Ведь данная высота тона, как я сообразил,
зависит не от потока воздуха, а от определенных спазматических движений,
производимых мышцами гортани.
Я упал в кресло и некоторое время предавался размышлениям. Думы мои
были, разумеется, весьма малоутешительны. Сотни смутных, печальных фантазий
теснились в моем мозгу, и на мгновение у меня даже мелькнула мысль, не
покончить ли с собой; но такова уж извращенность человеческой природы — она
предпочитает отдаленное и неясное близкому к определенному. Итак, я
содрогнулся при мысли о самоубийстве, как о самом ужасном злодеянии,
одновременно прислушиваясь к тому, как полосатая кошка довольно мурлычет на
своей подстилке и даже ньюфаундленд старательно выводит носом рулады,
растянувшись под столом. Оба словно нарочно демонстрировали силу своих
легких, явно насмехаясь над бессилием моих.
Терзаемый то страхом, то надеждой, я наконец услышал шаги жены,
спускавшейся по лестнице. Когда я убедился, что она ушла, я с замиранием
сердца вернулся на место катастрофы.
Тщательно заперев дверь изнутри, я предпринял лихорадочные поиски. Быть
может, думал я, то, что я ищу, скрывается где-нибудь в темном углу, в
чулане, или притаилось на дне какого-нибудь ящика. Может быть, оно имеет
газообразную или даже осязаемую форму. Большинство философов до сих пор
придерживается весьма нефилософских воззрений на многие вопросы философии.
Однако Вильям Годвин в своем «Мандевиле» {9*} говорит, что «невидимое —
единственная реальность»; а всякий согласится, что именно об этом и идет
речь в моем случае. Я бы хотел, чтобы здравомыслящий читатель подумал,
прежде чем называть подобные открытия пределом абсурда. Ведь Анаксагор
{10*}, как известно, утверждал, что снег черный, и я не раз имел случай в
этом убедиться.
Долго и сосредоточенно продолжал я свои поиски, но жалкой наградой за
мои труды и рвение были всего лишь одна фальшивая челюсть, два турнюра,
вставной глаз да несколько billet-doux {Любовных записочек (франц.).},
адресованных моей жене мистером Вовесьдух. Кстати, надо сказать, что это
доказательство пристрастия моей супруги к мистеру Вовесьдух не причинило мне
особого беспокойства. То, что миссис Духвон питает нежные чувства к
существу, столь непохожему на меня, — вполне законное и неизбежное зло. Всем
известно, что я дороден и крепок, хотя в то же время несколько мал ростом.
Что же удивительного, если миссис Духвон предпочла моего тощего, как жердь,
приятеля, нескладность которого вошла в поговорку. Но вернемся к моему
рассказу.
Как я уже сказал, мои усилия оказались напрасными. Шкаф за шкафом, ящик
за ящиком, чулан за чуланом — все подверглось тщательному осмотру, но все
втуне. Была, правда, минута, когда мне показалось, что труды мои увенчались
успехом, — роясь в одном несессере, я нечаянно разбил флакон гранжановского
«Елея архангелов» (беру на себя смелость рекомендовать его как весьма
приятные духи).
С тяжелым сердцем воротился я в свой будуар, чтобы измыслить
какой-нибудь способ обмануть проницательность жены хотя бы на то время, пока
я успею подготовить все необходимое для отъезда за границу, — ибо на это я
уже решился. В чужой стране, где меня никто не знает, мне, быть может,
удастся скрыть свою ужасную беду, способную даже в большей степени, чем
нищета, отвратить симпатии толпы и навлечь на несчастную жертву вполне
заслуженное негодование людей добродетельных и счастливых. Я колебался
недолго. Обладая от природы прекрасной памятью, я целиком выучил наизусть
трагедию «Метамора» {11*}. К счастью, я вспомнил, что при исполнении этой
пьесы (или, во всяком случае, той ее части, которая составляет роль героя)
нет никакой надобности в оттенках голоса, коих я был лишен, и что всю ее
следует декламировать монотонно, причем должны преобладать низкие гортанные
звуки.
Некоторое время я практиковался на краю одного болота, где было отнюдь
не безлюдно, и поэтому мои упражнения не имели, по существу, ничего общего с
аналогичными действиями Демосфена {12*}, а, напротив, основывались на моем
собственном, специально разработанном методе. Чувствуя себя теперь во
всеоружии, я решил внушить жене, будто мною внезапно овладела страсть к
драматическому искусству. Это мне удалось как нельзя лучше, и в ответ на
всякий вопрос или замечание я мог своим замогильным лягушачьим голосом с
легкостью продекламировать какой-нибудь отрывок из упомянутой трагедии, —
любыми строчками из нее, как я вскоре с удовольствием отметил, можно было
пользоваться при разговоре на любую тему. Не следует, однако, полагать, что,
исполняя подобные отрывки, я обходился без косых взглядов, шарканья ногами,
зубовного скрежета, дрожи в коленях или иных невыразимо изящных
телодвижений, которые ныне по справедливости считаются непременным атрибутом
популярного актера. В конце концов заговорили о том, не надеть ли на меня
смирительную рубашку, но — хвала господу! — никто не заподозрил, что я
лишился дыхания.
Наконец я привел свои дела в порядок и однажды на рассвете сел в
почтовый дилижанс, направлявшийся в N, распространив среди знакомых слух,
будто дело чрезвычайной важности срочно требует моего личного присутствия в
этом городе.
Дилижанс был битком набит, но в неясном свете раннего утра невозможно
было разглядеть моих спутников. Я позволил втиснуть себя между двумя
джентльменами грандиозных размеров, не оказав сколько-нибудь энергичного
сопротивления, а третий джентльмен, еще большей величины, предварительно
попросив извинения за вольность, во всю длину растянулся на мне и, мгновенно

• Tweet

Страницы: 1 2 3 4