Эдгар По

---

Замок, в который мой камердинер осмелился вломиться, чтобы мне,
пораженному тяжким недугом, не ночевать под открытым небом, являл собою одно
из тех нагромождений уныния и пышности, что в жизни хмурятся среди Апеннин
столь же часто, сколь и в воображении госпожи Радклиф {1*}. По всей
видимости, его покинули ненадолго и совсем недавно. Мы расположились в одном
из самых маленьких и наименее роскошных апартаментов. Он находился в
отдаленной башне здания. Его богатое старинное убранство крайне обветшало.
На обтянутых гобеленами стенах висело многочисленное и разнообразное оружие
вкупе с необычно большим числом вдохновенных произведений живописи наших
дней в золотых рамах, покрытых арабесками. К этим картинам, висевшим не
только на стенах, но и в бесконечных уголках и нишах, неизбежных в здании
столь причудливой архитектуры, я испытывал глубокий интерес, вызванный, быть
может, начинающимся у меня жаром; так что я попросил Педро закрыть тяжелые
ставни — уже наступил вечер — зажечь все свечи высокого канделябра в головах
моей постели и распахнуть как можно шире обшитый бахромой полог из черного
бархата. Я пожелал этого, чтобы отдаться если не сну, то хотя бы созерцанию
картин и изучению томика, найденного на подушке и посвященного их разбору и
описанию.
Долго, долго я читал — и пристально, пристально смотрел. Летели
стремительные, блаженные часы, и настала глубокая полночь. Мне не нравилось,
как стоит канделябр, и, с трудом протянув руку, чтобы не тревожить моего
спящего камердинера, я поставил канделябр так, что свет лучше попадал на
книгу. Но это произвело совершенно неожиданное действие. Лучи бесчисленных
свечей (их было очень много) осветили нишу комнаты, дотоле погруженную в
глубокую тень, отбрасываемую одним из столбов балдахина. Поэтому я увидел
ярко освещенной картину, ранее мною вовсе не замеченную. Это был портрет
юной, только расцветающей девушки. Я быстро взглянул на портрет и закрыл
глаза. Почему я так поступил, сначала не ясно было и мне самому. Но пока мои
веки оставались опущены, я мысленно отыскал причину. Я хотел выиграть время
для размышлений — удостовериться, что зрение меня не обмануло, — успокоить и
подавить мою фантазию ради более трезвого и уверенного взгляда. Прошло всего
несколько мгновений, и я вновь пристально посмотрел на картину.
Теперь я не мог и не хотел сомневаться, что вижу правильно, ибо первый
луч, попавший на холст, как бы отогнал сонное оцепенение, овладевавшее моими
чувствами, и разом возвратил меня к бодрствованию.
Портрет, как я уже сказал, изображал юную девушку. Это было всего лишь
погрудное изображение, выполненное в так называемой виньеточной манере, во
многом напоминающей стиль головок, любимый Салли {2*}. Руки, грудь и даже
золотистые волосы неприметно растворялись в неясной, но глубокой тени,
образующей фон. Рама была овальная, густо позолоченная, покрытая
мавританским орнаментом. Как произведение искусства ничто не могло быть
прекраснее этого портрета. Но ни его выполнение, ни нетленная красота
изображенного облика не могли столь внезапно и сильно взволновать меня. Я
никак не мог принять его в полудремоте и за живую женщину. Я сразу увидел,
что особенности рисунка, манера живописи, рама мгновенно заставили бы меня
отвергнуть подобное предположение — не позволили бы мне поверить ему и на
единый миг. Я пребывал в напряженном размышлении, быть может, целый час,
полулежа и не отрывая взгляд от портрета. Наконец, постигнув истинный секрет
произведенного эффекта, я откинулся на подушки. Картина заворожила меня
абсолютным жизнеподобием выражения, которое вначале поразило меня, а затем
вызвало смущение, подавленность и страх. С глубоким и трепетным
благоговением я поставил канделябр на прежнее место. Не видя более того, что
столь глубоко взволновало меня, я с нетерпением схватил томик, содержащий
описания картин и их истории. Найдя номер, под которым числился овальный
портрет, я прочитал следующие неясные и странные слова:
«Она была дева редчайшей красоты, и веселость ее равнялась ее
очарованию. И отмечен злым роком был час, когда она увидела живописца и
полюбила его и стала его женою. Он, одержимый, упорный, суровый, уже был
обручен — с Живописью; она, дева редчайшей красоты, чья веселость равнялась
ее очарованию, вся — свет, вся — улыбка, шаловливая, как молодая лань,
ненавидела одну лишь Живопись, свою соперницу; боялась только палитры,
кистей и прочих властных орудий, лишавших ее созерцания своего
возлюбленного. И она испытала ужас, услышав, как живописец выразил желание
написать портрет своей молодой жены. Но она была кротка и послушлива и много
недель сидела в высокой башне, где только сверху сочился свет на бледный
холст. Но он, живописец, был упоен трудом своим, что длился из часа в час,
изо дня в день. И он, одержимый, необузданный, угрюмый, предался своим
мечтам; и он не мог видеть, что от жуткого света в одинокой башне таяли
душевные силы и здоровье его молодой жены; она увядала, и это замечали все,
кроме него. Но она все улыбалась и улыбалась, не жалуясь, ибо видела, что
живописец (всюду прославленный) черпал в труде своем жгучее упоение и
работал днем и ночью, дабы запечатлеть ту, что так любила его и все же с
каждым днем делалась удрученнее и слабее. И вправду, некоторые видевшие
портрет шепотом говорили о сходстве как о великом чуде, свидетельстве и дара
живописца и его глубокой любви к той, кого он изобразил с таким
непревзойденным искусством. Но наконец, когда труд близился к завершению, в
башню перестали допускать посторонних; ибо в пылу труда живописец впал в
исступление и редко отводил взор от холста даже для того, чтобы взглянуть на
жену. И он не желал видеть, что оттенки, наносимые на холст, отнимались у
ланит сидевшей рядом с ним. И когда миновали многие недели и оставалось
только положить один мазок на уста и один полутон на зрачок, дух красавицы
снова вспыхнул, как пламя в светильнике. И тогда кисть коснулась холста, и
полутон был положен; и на один лишь миг живописец застыл, завороженный своим
созданием; но в следующий, все еще не отрываясь от холста, он затрепетал,
страшно побледнел и, воскликнув громким голосом: «Да это воистину сама
Жизнь!», внезапно повернулся к своей возлюбленной: — Она была мертвой»

(THE OVAL PORTRAIT)

Впервые опубликовано в журнале «Graham’s Lady’s and Gentleman’s
Magazine» (Филадельфия) в апреле 1842 г. под названием «Life in Death»
(«Жизнь в смерти») Последнее прижизненное издание в журнале «The Broadway
Journal» 26 апреля 1845 г. в сокращенном и переработанном виде. В частности,
был снят итальянский эпиграф к рассказу: «Он жив и заговорил бы, если бы не
соблюдал обета молчания (Надпись на итальянской картине, изображающей св.
Бруно)» и описание действия опиума на героя, которым открывался рассказ:
«Лихорадка моя была сильна и упорна. Я перепробовал все средства, какие
только можно было достать в дикой области Апеннин, и все без успеха. Мой
слуга и единственный помощник, с которым мы очутились в уединенном замке,
был слишком нервен и неловок, чтобы пустить мне кровь, да я и без того
немало потерял ее в схватке с бандитами. За помощью я его также не мог
послать. Наконец я вспомнил о небольшом запасе опиума, который хранился у
меня вместе с табаком: в Константинополе я привык курить табак с этим
зельем. Педро подал мне ящик. Я отыскал в нем опиум. Но тут возникло
затруднение: я не знал, сколько его полагается брать на один прием. При
курении количество опиума не имело значения. Обычно я смешивал пополам опиум
с табаком, набивал трубку и выкуривал ее, не испытывая иной раз никакого
особенного действия. Случалось, что, выкурив две трети, я замечал признаки
умственного расстройства, которые заставляли меня бросить трубку. Во всяком
случае, действие опиума проявлялось так постепенно, что не представляло
серьезной опасности. Теперь случай был совсем другой. Я никогда еще не
принимал опиума внутрь. Мне случалось прибегать к лаудануму и морфию, и
относительно этих средств я бы не стал колебаться. Но с употреблением опиума
я вовсе не был знаком. Педро знал об этом не больше моего, так что
приходилось действовать наудачу. Впрочем, я не долго колебался, решившись
принимать его постепенно. На первый раз, думал я, приму совсем мало. Если
это не подействует, буду увеличивать дозу до тех пор, пока не спадет
лихорадка или не явится благодетельный сон, который так был мне нужен, но
уже неделю бежал от моих смятенных чувств. Без сомнения, состояние, в
котором я находился, — а я был уже в преддверии бреда, — помешало мне
уразуметь нелепость моего намерения устанавливать большие и малые дозы, не
имея никакого масштаба для сравнения. Мне и в голову не приходило, что доза
чистого опиума, которая кажется мне ничтожной, на самом деле может быть
огромной. Напротив, я хорошо помню, что с полной уверенностью определил
количество, необходимое для первого приема, сравнивая его с целым куском
опиума, находившимся в моем распоряжении. Порция, которую я проглотил без
всяких опасений, представляла очень малую часть всего куска, находившегося в
моих руках».

1* Радклиф, Анна (1764-1823) — английская писательница, автор

• Tweet

Страницы: 1 2