Эдгар По

---

Несколько лет тому назад я взял себе место на добром пакетботе капитана
Харди «Независимость» {1*}, идущем из Чарлстона (Южная Каролина) в Нью-Йорк.
При благоприятной погоде мы собирались отплыть пятнадцатого (дело было в
июне), а четырнадцатого я отправился на корабль, чтобы проверить, все ли в
порядке в моей каюте.
Я узнал, что пассажиров на корабле будет много, особенно дам. В
пассажирском списке я нашел несколько знакомых имен и от души обрадовался,
увидев среди них мистера Корнелиуса Уайетта, молодого художника, к которому
питал я чувства самые дружеские. Мы были с ним товарищами по Ш-скому {2*}
университету, где проводили немало времени в обществе друг друга. Он обладал
обычным темпераментом человека талантливого — смесь мизантропии, обостренной
чувствительности и восторженности. Со всем тем в груди его билось сердце
доброе и верное, равного которому я не знал.
Я заметил, что на его имя были записаны три каюты, а заглянув снова в
список пассажиров, увидел, что он нанял их для себя, жены и двух своих
сестер. Каюты были достаточно просторны, и в каждой имелось по две койки,
одна над другой. Разумеется, койки были так необычайно узки, что там и
одному едва хватало места; и все же я не понимал, к чему нанимать три каюты
для четырех человек. В то время мною владело то странное расположение духа,
когда придаешь несообразное значение пустякам; признаюсь, к стыду своему,
что я принялся строить самые невероятные и неуместные предположения насчет
этой лишней каюты. Конечно, это нисколько меня не касалось; с тем большей
настойчивостью пытался я разгадать эту тайну. Наконец нашел я решение, такое
простое, что только подивился, почему оно не пришло мне на ум раньше. «Ну,
разумеется, это каюта для служанки, — сказал я про себя. — Что ж я, глупец,
не догадался об этом сразу!» Тут я снова обратился к списку — и ясно увидел,
что друзья мои путешествуют без служанки, хотя поначалу, видно, и
намеревались взять ее с собой, ибо в списке первоначально стояло «со
служанкой», но потом слова эти были зачеркнуты. «Ну, тогда это багаж,
который нежелательно помещать в трюм, — решил я, — что-то, что всегда должно
быть на глазах… А-а, догадался, — это картина или что-нибудь в этом
роде… Так вот о чем он вел переговоры с этим итальянским евреем Николино!»
Догадка эта меня успокоила, и я на время забыл о своем любопытстве.
С обеими сестрами Уайетта я был хорошо знаком — это были весьма
любезные и остроумные девицы. Зато жену его я ни разу не видел — женился он
недавно. Впрочем, он часто с обычной своей восторженностью говорил о ее
необычайной красоте, уме и благородстве, и потому я искренне желал с ней
познакомиться.
В день, когда я явился на корабль (это было четырнадцатого), капитан
сообщил мне, что они ждут и Уайетта с его спутницами, и я задержался на час
дольше, в надежде быть представленным молодой жене моего друга, — но мне
передали их извинения. «Миссис Уайетт несколько нездоровится, и она
поднимется на корабль лишь завтра, в час отплытия».
На следующий день я уже направлялся из своего отеля на пристань, когда
меня перехватил капитан Харди. «В силу некоторых обстоятельств», — сказал он
(бессмысленный, но удобный оборот речи), — он склонен думать, что
«Независимость» задержится еще на день или два, и как только все будет
готово, он пошлет известить меня об этом. Это мне показалось странным, ибо с
юга дул свежий попутный ветер, — но что это были за «обстоятельства», я так
и не узнал, как ни расспрашивал, и потому мне не оставалось ничего другого,
как возвратиться домой и постараться умерить свое нетерпение.
С неделю не получал я от капитана обещанного знака. Но, наконец, меня
вызвали, и я, не мешкая, явился на корабль. Как всегда перед отплытием, на
борту толпились пассажиры; на палубе царила суматоха. Уайетт прибыл минут
через десять после меня, с женой и двумя сестрами. Художник был в своем
обычном мизантропическом настроении. Впрочем, я слишком к этому привык,
чтобы обращать на это особое внимание. Он даже не представил меня своей
жене; поневоле этот долг вежливости пришлось исполнить его сестре Мериэн,
милой и умной девушке, которая без долгих слов нас познакомила.
Лицо миссис Уайетт было закрыто густой вуалью, и, когда она подняла ее
в ответ на мой поклон, я был, признаюсь, поражен до глубины души. Я был бы
поражен еще более, если бы опыт многих лет не научил меня не слишком
полагаться на моего друга-художника, когда он предавался восторженным
описаниям женской красоты. Я слишком хорошо знал, с какой легкостью он
воспаряет в высоты идеального, когда речь идет о красоте.
Сказать по правде, миссис Уайетт, как ни старался я убедить себя в
противном, показалась мне решительно дурнушкой, и никак не более того. Если
она и не была положительно нехороша собой, то, на мой взгляд, была от того
весьма недалека. Правда, одета она была весьма изысканно — что ж, верно, она
покорила сердце моего друга возвышенным умом и сердцем, очарование которых
долговечнее. Сказав несколько слов, она тут же вслед за мистером Уайеттом
удалилась в каюту.
Любопытство мое пробудилось вновь. Служанки с ними не было — в этом я
мог не сомневаться. Что ж! Я стал высматривать багаж. Спустя какое-то время
на пристани появилась тележка с довольно длинным сосновым ларем, которого,
видно, только и ждали. Его погрузили — мы тотчас подняли паруса и в самое
короткое время благополучно прошли отмель и оказались в открытом море.
Ларь, о котором идет речь, был, как я уже сказал, довольно длинным. В
нем было футов шесть в длину, а в ширину — около двух с половиной; я
разглядел его внимательно, так как во всем люблю точность. Формой он был
весьма необычен, и, стоило мне его увидеть, как я поздравил себя со своей
догадкой. Я, как вы помните, решил, что друг мой везет с собой картины или,
по крайней мере, картину; мне было известно, что в течение нескольких недель
он вел переговоры с Николино, и вот передо мной — ларь, в котором, судя по
его форме, могла находиться только копия «Тайной вечери» Леонардо, та самая
копия работы Рубини {3*} младшего из Флоренции, которая, как мне было
известно, была какое-то время в руках Николино. Тут мне все было ясно. Я
только посмеивался, думая о своей проницательности.
Что до искусства, то раньше Уайетт не имел от меня никаких тайн, но
теперь он явно хотел меня обскакать и тайком, под самым моим носом, привезти
в Нью-Йорк прекрасную картину, в надежде, что я ничего об этом не узнаю. Я
решил вдоволь над ним посмеяться — и сейчас и впоследствии.
Одно меня раздосадовало: ларь не поместили в свободную каюту. Его
поставили в каюте Уайеттов, — там он и остался, заняв чуть не весь пол, —
что было, конечно, чрезвычайно неудобно для художника и его жены, ибо вар
или краска, которым сделана была на нем надпись, испускал самый неприятный,
а на мой взгляд, и просто нестерпимый запах. На крышке размашистыми буквами
было выведено: «Миссис Аделаиде Кэртис, Олбани, Нью-Йорк. От Корнелиуса
Уайетта, эсквайра. Не переворачивать! Обращаться с осторожностью!»
Мне, надо сказать, было известно, что миссис Аделаида Кэртис из Олбани
это мать миссис Уайетт; впрочем, я считал весь адрес шуткой, предназначенной
специально для отвода глаз. Я был совершенно уверен, что ларь и его
содержимое так и останутся в стенах студии моего мизантропического друга,
что на Чэмберс-стрит в Нью-Йорке.
Погода первые три или четыре дня стояла прекрасная, хоть ветер дул нам
прямо в лицо, внезапно переменившись на северный сразу же после того, как мы
потеряли из виду берег. Пассажиры были в веселом и общительном настроении. Я
должен, впрочем, сделать исключение для Уайетта и его сестер, которые были
весьма холодны и, я бы даже сказал, нелюбезны со всеми прочими пассажирами.
Поведение Уайетта меня не очень удивляло. Он был угрюм еще более обычного, —
вернее, он был попросту мрачен, но от него можно было ждать любой
странности. Что до сестер, однако, то я считал их поведение непростительным.
Большую часть пути они провели одни в своей каюте, и, несмотря на все мои
старания, решительно отказывались знакомиться с кем бы то ни было из
пассажиров. Зато миссис Уайетт была гораздо любезней. Вернее, она была
разговорчивой, а разговаривать в морском путешествии — само по себе заслуга
немалая. С дамами она вскоре вступила в чрезвычайно близкую дружбу и, к
величайшему моему удивлению, проявила весьма недвусмысленную готовность
кокетничать с мужчинами. Всех нас она очень забавляла. Я говорю «забавляла»
— и, право, не знаю, как это объяснить. Дело в том, что я скоро обнаружил,
что мы чаще смеялись не с ней, а над ней. Мужчины ничего о ней не говорили,
но дамы вскоре объявили ее «особой добродушной, внешности самой заурядной,
совершенно необразованной и положительно вульгарной». Все только диву
давались, как мог Уайетт вступить в этот брак. Богатство — таков был общий
глас, но я-то знал, что дело не в этом; ибо Уайетт не раз говорил мне, что
жена не принесла ему ни доллара в приданое и не имела в этом смысле никаких
надежд на будущее. Он женился, говорил он, по любви и только по любви, и
жена его этой любви была более чем достойна. Вспоминая об этих словах, я,
признаться, терялся в догадках. Неужто он потерял рассудок? Что еще
оставалось мне думать? Он, такой тонкий, такой проницательный, такой
строгий, так быстро чувствующий любую фальшь, так глубоко понимающий
прекрасное! Правда, она-то в нем, видно, души не чаяла, в его отсутствие она

• Tweet

Страницы: 1 2 3