Вдохновенная математика Эдгара По
(Рейтинг +5)
Loading ...
И современники, и потомки видели в нем личность, вызывающе
обособившуюся от того «человека толпы», чье темя, как тогда считалось,
украшает «шишка порядка», символизирующая страсть к «системе»: к
предпринимательству, скопидомству и ханжескому благочестию. Современники его
за это ненавидели - с редким единодушием. Как изощрялись они в своих
инсинуациях и нападках, грязных сплетнях и грубой клевете! Все здесь
сплелось в тугой узел: зависть к таланту, страх перед отточенным пером
По-газетчика, ущемленное самолюбие ничтожеств, задетых его громкой
известностью, раздражение здравомыслящих, потешавшихся над «бреднями» - над
«Мореллой», «Лигейей», «Падением Дома Ашеров».
Эдгар Аллан По (1809-1849) рано испытал на себе эту острую неприязнь
десятков людей, чьи имена сохранились в истории только оттого, что с ними
связаны какие-то особенно злобные выходки против великого поэта. Шли годы -
неприязнь не ослабевала. И оборачивалась жестокостью, которая теперь может
показаться просто необъяснимой, чем-то вроде странной мании, что овладевала
многими героями его рассказов.
Так и тянулась через его биографию непрерывающаяся цепочка житейских
неудач, бедствий, крушений, выматывающих душу конфликтов с
недоброжелательным окружением, — по видимости часто мелочных, а по сути
принципиальных и своей неразрешимостью порождавших душевные травмы, приступы
отчаяния и безысходной тоски.
Его преследовали яростно, лишь ожесточаясь с новыми бедами, которые ему
щедрой рукой посылала судьба. Совсем молодой покинула этот мир Виргиния, его
Аннабель Ли, пленительная и незабвенная, навек уснувшая «в саркофаге
приморской земли». Он погибал от горя, порабощенный воспетой им в «Улялюм»
Ночью Ночей, когда, по католическому поверью, духи мертвых властвуют над
живыми. А в это самое время Саре Уитмен, его последнему романтическому
увлечению и последней надежде, уже нашептывали, что Эдгар По не сдержал
данного ей слова совладать со своими «пороками». И вот их помолвка
расстроилась, и еще одна ниточка, может быть, крепче других привязывавшая
его к жизни, оборвалась.
Но даже и после того, как хмурым осенним днем 1849 года его в
бессознательном состоянии подобрали на балтиморской улице и доставили в
госпиталь, где через четыре дня он скончался, — даже после такой развязки
травля не прекратилась. В «Нью-Йорк Трибьюн» был напечатан некролог,
сочиненный неким Людвигом. За этим псевдонимом скрывался Руфус Грисуолд,
бывший священник и мелкий литератор. По доверял ему - как выяснилось,
напрасно. Одному из общих приятелей Грисуолд как-то в порыве откровенности
показал бумаги, компрометировавшие имя поэта, - их был целый ящик, они
скапливались годами. И пошли в ход, когда писался некролог, а затем и
вступительная статья к посмертному трехтомнику 1850 года, в котором Грисуолд
старательно вымарывал неугодные ему абзацы. На пропитанных ненавистью
страницах вырисовывался образ пьяного дебошира и скандалиста, одержимого
демоном честолюбия, который заставлял его глумиться над святынями и высокими
идеалами, какими они были в представлении этого филистера, взявшегося судить
о поэте.
Лишь по неведению или по ошибке, писал Грисуолд, природа вложила
несомненный творческий дар в человека, который был явно недостоин выпавшего
ему жребия художника. И как же плохо он распорядился своим даром! Не
расплачивался с долгами, сжигал себя в оргиях, доверялся безумным фантазиям
и хотел, чтобы им доверились другие. А на попытки его образумить отвечал
цинической насмешкой над соотечественниками и попранием элементарных норм
общественного поведения. Что же, расплата пришла неотвратимо - выхолощенный
талант, психическая деградация и кабак, это жалкое утешение изгоя…
Минует без малого три десятилетия, и на оскорбительные для памяти По
наветы его душеприказчика, к тому времени успевшие приобрести авторитет
правдивых свидетельств, ответит с другого берега Атлантики Стефан Малларме:
Лишь в смерти ставший тем, чем был он изначала,
Грозя, заносит он сверкающую сталь
Над непонявшими, что скорбная скрижаль
Царю немых могил осанною звучала.
Как гидра некогда отпрянула, виясь,
От блеска истины в пророческом глаголе,
Так возопили вы, над гением глумясь,
Что яд философа развел он в алкоголе. {*}
{* Перевод И. Анненского.}
Малларме говорил от имени младшего поколения символистов - он был их
признанным лидером. Символисты без колебаний объявили По своим предтечей.»
Неведомый американец» был еще в 1852 году открыт Шарлем Бодлером. Обратим
внимание на дату — она многое объясняет и в бодлеровской интерпретации, и в
самом интересе творца «Цветов Зла» к творцу «Ворона». Закончилось июньское
восстание 1848 года (Бодлер был на баррикадах), произошел бонапартистский
переворот. Мир окрасился для Бодлера в сумрачные, тусклые тона. Читая По, он
поражался глубокой родственности раскрывшегося перед ним мироощущения
собственным трагическим переживаниям. На несколько лет он посвятил себя
переводам и изучению творчества своего нового кумира. Его большая статья,
написанная в 1856 году, сыграла в дальнейшей литературной судьбе По
исключительную роль.
Бодлер воспринял творческую биографию По как пример и подтверждение
непреодолимого разлада между художником и буржуазным обществом, между
искусством и действительностью. Он писал, что Америка для По была только
«громадным варварским загоном, освещенным газом», и чувствовал поэт себя в
этой стране, словно узник в камере, «лихорадочно метался как существо,
рожденное дышать в мире с более чистым воздухом». Он находил, что и
личность, и произведения По отмечены «печатью безграничной меланхолии», а
гениальность американского писателя отождествлял с его поразительной
способностью передавать «абсурд, водворившийся в уме и управляющий им с
ужасной логикой; истерию, сметающую волю; противоречие между нервами и умом
человека, дошедшего до того, что боль он выражает хохотом» {Цит. по кн.:
Готье Т., Бодлер Ш. Искусственный рай. М, 1997. С. 192-213}.
Автор «Цветов Зла» представил Эдгара По как художника, с презрением
отвергшего вкусы и интересы «толпы», ушедшего в горние сферы надмирного
искусства и проникнутого духом мятежа против ложных, пошлых устремлений
окружающей жизни, которая ему не простила ни этого презрения, ни самого
бунта.
Сонет Малларме, в сущности, был только отголоском подобной
интерпретации, в Америке так и не привившейся, зато в Европе приобретшей
огромное влияние; у Блока были все основания сказать, что «Эдгар По имеет…
отношение к нескольким широким руслам литературы XIX века» {Блок А. Собр.
соч.: В 8 т. М., 1962. Т. 5. С. 617.}. Тогда, в 1906 году, — да и позднее -
в поле зрения попадало обычно лишь одно «русло»: символизм. Блок едва ли не
первым заметил, что от созданного По художественного мира протягиваются и
другие нити — к Жюлю Верну, Уэллсу, а с другой стороны — к Достоевскому.
Тем не менее из наследия По символизм почерпнул особенно много — и для
своих художественных теорий, и для поэтических принципов, и для всей
выразившейся в нем духовной ориентации. Характерна запись в дневнике Блока
от 28 октября 1912 года: находясь под впечатлением от навеянных образом
Лигейи стихов В. Пяста, поэт пишет о них: «…свои, близкие в возможности
мне, если я воспроизведу в себе утраченное об Э. По» {Там же. Т. 7. С.
171.}. Слово «утраченное» — не случайное, ведь символистская пора для Блока
уже давно позади. Но сохраняется чувство кровной связи со своим прошлым, а в
этом прошлом По — одно из самых притягательных, самых созвучных ранней
лирике Блока явлений мировой поэтической культуры. И не кто иной, как Блок,
дал, быть может, наиболее лаконичную и точную характеристику этого явления,
как его воспринимали символисты: «Эдгар По - воплощенный экстаз, «планета
без орбиты» в изумрудном сиянии Люцифера, носивший в сердце безмерную
остроту и сложность, страдавший глубоко и погибший трагически» {Там же. Т.
5. С. 537.}.
Торопясь очернить и дискредитировать По, добродетельный Руфус Грисуолд
не обманулся в своем предчувствии будущей славы этого художника и его
мощного духовного воздействия, — оттого и избрал пасквильный жанр. Нельзя
сказать, чтобы его усилия вовсе не принесли плодов. В обывательских
представлениях о «безумном Эдгаре» легенда, восходящая к печально
знаменитому некрологу, укоренилась на долгие десятилетия. Да и как не
заметить, что она наложила отпечаток на тот образ По, который возникал перед
Бодлером, Малларме или, например, Брюсовым, уверенно писавшим: «Мы, которым
Эдгар По открыл весь соблазн своего «демона извращенности»…» {Брюсов В.
Собр. соч.: В 7 т. М., 1977. Т. 6. С. 99.} — и возводившим к этому истоку
начало декадентства.
Ведь, собственно, и в том, и в другом случае речь шла об одних и тех же
чертах По как личности и как художника - об «экстазе», «извращенности»,
галлюцинациях, меланхолии. И только оценки оказывались диаметрально
противоположными. У Грисуолда - уничижительными. У символистов -
восторженными.
Наверное, поэтому приблизиться к истинному Эдгару По можно, лишь
преодолев инерцию этой устойчивой легенды, в каком бы контексте -
очернительном или панегирическом — она ни выступала.
Но преодолеть ее не так просто. В частности, и оттого, что сама
биография По, лишь стараниями литературоведов очищенная от домыслов и
искажений, создавала для легенды обильную питательную среду.
В самом деле, до чего яркая, болезненная, сотрясаемая трагическими
-
Tweet
